О тихом и громком.
... наша память похожа на книгу на неизвестном языке. Хотя кто знает - откуда взялась она? Может быть, ее кто то обронил, забыв. И теперь детские пальцы листают ее, глаза пробегают пока молчащие строчки и останавливаются на картинках. Возможно, когда-то мы также исследовали ее - так, как это может делать ребенок, считающий найденную книгу своей. В ней картинка... немая очевидность, клубок линий, проросший из молчащих буковиц, наслаивающий на себя твое внимание. Кто поддастся ему, соблазнившись разгадкой, предчувствуя за внешней видимостью мягкий теплый воск слов?
Домик в маленьком городке, в котором все друг друга знают. Двое – муж и жена – уже немолоды. Воздух дома пропитан фразами, привычными и затертыми от частого употребления. Темная мебель, пережившая не одно поколение. Что-то из былого стало игрой, что-то из игры - спектаклем, чьи эпизоды стали проживаться как вынужденная обычность. Привычное и живое друг в друге разделило-связало (что разделяет то и связывает) одиночество. Все страшное, включая смерть от случайной бомбы, еще впереди. Интересно – что – или кого? - можно видеть друг в друге под закат жизни, не думая о такой смерти? Или думая о ней?
Впрочем, смерть является и автором и рассказчиком этой истории. Голос смерти сообщает о героях простые вещи, в которых они сами никогда бы не признались или же просто не сказали. Смерть - как комментатор - озвучивает их суть (а что еще может быть сделано?), с которой у смерти свои отношения. Кто-то может предположить, что очевидность человека и смерти разделяет граница видимой жизни, разномирья – и будет прав. Человек не ведает заранее о происходящем, он находится в центре своего мира (чья это иллюзия?) и посему бывает слеп, смешивая видимое, желаемое и настоящее. Вопрос о сути происходящего – как выбор, но чей? – настигает героев – конечно же! – именно тогда, когда они не просто погружены в привычное, предыдущее, но и ожидают, подразумевают его продолжения. Незаметно – даже для себя, в этом они преуспели - обменивая искренность на уверенность, сущность на идентичность, имена на роли и роли на имена.
Мир людей двойственен: героиня одновременно и «свинтус» и «принцесса», «тупая» и «крутая», «немая» и… кто-то еще. Подразумеваемое и очевидное образовали пирог повседневности: каждый откусывает от него кусок (который лишь называет своим), надеясь осуществиться. В результате – одни засыпают, другие – пробуждаются, всего лишь на время. Здесь у каждого своя обреченность: герои вынуждены в определенный момент кинуть в костер книгу (приказ!), но у кого-то из них этот жест оживит душу и отправит на поиски оставшейся в живых книги и друга, с которым их свяжет удивительно теплый разговор, открывающий очевидное, до этого невидимое. У других – упростит жизнь, сделает ее просто-очевидной, уличной, газетной. Газета – бабочка-однодневка, которую читают (выкрикивают) походя, забывая после выкрика. Выкрикивание как обреченность, невозможность тихой речи – например, мачехи, которая пытается сказать героине (особенно в финальной сцене) нечто теплое, но одновременно маскируя это – уже имитацией – крика для других.
В какой-то момент у меня возникло ощущение, что этот фильм о громком и тихом. Разделение пространства тихой речи друг другу (в подвале дома, когда Макс говорит Лизель о том, что именно теперь он ее услышал – когда она находит свою метафору) и громкого крика бургомистра (на освещенной факелами ночной площади), после которого людям толпы остается ничего другого, как на время остекленеть, стать прозрачными или даже призрачными – отчетливый знак этого фильма.
Другим (синоним «чужим», «остальным») – мы можем кричать. С другими («своими», «близкими») мы можем говорить, не нарушая тишину. Некоторые имена, которые дают друг другу герои фильма, выкрикиваются – «тупая», адресованы многим и несут разброс вроде «я тебя называю при всех". Другие имена – «принцесса, добро пожаловать» - произносятся кому-то одному. А если пойти дальше за этой мыслью - мы, можно найти удивительный вопрос о внутреннем крике и тихой речи в душе человека. Да, смерть обжигает и заставляет кричать или молчать ( в молчании, порою, связан крик). Но есть другой (не всякий, а тот кто рядом), который в этот драматический момент может поделиться тихой речью, которая разбудит наш голос.
Что может крик? Указывать, требовать, взывать к действию. Убеждать. Вламываться. Переделывать. Звать. Опровергать. Обвинять. Уплощать до однозначности. Но можно ли крича, видеть полет бабочки? Наблюдать игру ребенка? Разговаривать о картине Брейгеля? Читать как книгу млечный путь? Вслушиваться? Крик разрушает уединенность. А еще… в крике нет Пути. Вместо него – чаще дистанция для бега. Кричат, как правило, чаще на базаре и войне, там агония одного – победа другого.
Тихая речь – как способ быть - рождается не в молчании, но в тишине. Определенный круг тем, которые возможно увидеть, прояснить, понимать, исследовать только через нее – как проводника. Даже если Лизель читает Уэлса лежащему в горячке Максу – она читает тому, кто слышит. Тихая речь оставляет другому право на услышанность и ответность (крик – отнимает). Тихая речь позволяет слышать себя – даже когда ты говоришь другому, или читаешь чьи-то строчки, как например, сейчас. Или смотришь этот фильм – «Воровка книг»…
