Ошибка и реальность
Что такое ошибка? Впрочем... не предлагаю делать вид, что мы понимаем о чем речь. Воспроизвести готовую речевку можно, но будет ли это ответом, который откроет размышления? Да и ответом ли - ведь эта речевка была готова, известна самой себе и до нашего разговора. Подозреваю, что у нее будут специфические отношения с содержанием, с нашей ремой ошибки. Ведь речевка, самодовольная фраза, покинувшая контекст, бросившая его в надежде на само-совершенство теперь выдает себя за ответ. Оставим ее.
Разговор об ошибке - во всяком случае, с ребенком - обладает интересным свойством: он направлен на то, чтобы слушатель перестал совершать ошибку, но при этом делает все возможное, чтобы он ее... не увидел. Увидеть - значит описать. Увидеть самому - значит описать самому. Если мы описываем кому-то его ошибку - мы ослепляем его, побуждая к правильности. Монополия на истину редко бывает полноценной - особенно в ситуации обучения. Попытка пересадить свой глаз - а то и ум - оборачивается риском отторжения. Трансплантация опыта - одно из уязвимых мест суеты вокруг ошибки, которую всякий раз устраивают взрослые в надежде, которая редко бывает последней.
Так, стоит ребенку совершить ошибку - взрослые сразу начинают говорить о своих чувствах, которые давно скрывались и накопившихся страхах. Причины этих чувств, как правило, лежат далеко за пределами ситуации, которая лишь повод - странным образом, правда - выговорить ребенку свои эмоции, естественно обвинив в их существовании его самого. Ребенка никто не спрашивает - в самом деле, что может сказать ценного совершивший ошибку? И кому - кто уже знает все: и почему и для чего. А если спрашивают - лишь для того, чтобы использовать как улику. Но в чем? Не в том ли, чтобы доказать самому себе виновность ребенка, соединив свой гнев и его растерянность в некий цементирующий состав, который выбрасывается на ребенка, порождая молчащую скульптуру.
Невозможность диалога становится не просто очевидной - она выдает себя за данность. Что-то вроде молчания в выставочном зале, когда люди и скульптуры разделены невозможностью сказать друг другу слово, которое соединило бы их. Преданная тишина играет глупую шутку: взрослый - единственный говорящий - в ней слышит только себя, попадает под власть собственных слов, оказывается в тоскливой ситуации (как всякий нарцисс). Анонимность обреченности наполняет его речь, не обретя слушателя, слова умирают, оставляя еле слышный стон. Речь нарцисса - это агония, которая остается безответной (что может быть ответом на агонию?), поскольку тот, кто мог увидеть или услышать ее, превращен в скульптуру.
Нарцисс, скульптура и ... ошибка: чья? Смысл этого вопроса прячется в тишине безответности говорящего, гордой немоты статуи (если уж молчать – то гордо). Молчание спрятанного смысла разрисовывает ошибку яркими красками, бессмысленно преувеличивая ее, выхватывая из контекста и превращая в повод. Который, будучи повторяем, создает тоскливое ощущение предсказуемости - того, чем может окончиться желание жить. Не потому ли ошибка здесь означает именно одно – слепую безответность, анонимную тишину, в которой говорящий не слышит себя, а другого – замалчивает. Не ошибка раскалывает совместность двух – ребенка и взрослого, разделяя возможности и вырывая язык. Это делает упоенно говорящий, который превращает ошибку в особое молчание другого.
Но чего не видит нарцисс? Если он видит Ошибку, то возможно, он не видит ошибок. Это интересно, поскольку ошибки - если с ними познакомиться поближе - смогут рассказать не только о контексте, но и об авторе. И, через это, привести нас в пространство говорящих тем. Тем, к раскрытию - познанию - которых имеет смысл идти вдвоем - говорение как со-движение в теме, нечто вроде связки альпинистов, поочередно страхующих друг друга. Например, тема отрицания - у меня не получается решить, я не понимаю, у меня неправильный ответ, не красивый почерк, я не внимательный, я не хочу думать и пр. Тема отрицает меня, я отрицаю тему - у меня нет слов. Тогда, где найти слова - если мне здесь нечего больше сказать? Слова другого, брошенные мне - останутся словами другого, даже если я вызубрю их наизусть и буду декламировать (произнести можно только свое). Эти слова будут направлять меня к нему и отбрасывать, уводить от того, кого когда-то называл собой. Еще немного и я стану говорящим немым, не понимающим что произошло, но бегущим от чужого слова - бегущим непонятно для себя, но с какой-то искренней немотой.
Лукавая услужливость сознания приводит нас к крайностям и обещаниям. Мы забываем себя - увлеченные экстазом самого лучшего или самого худшего. Немота. Нам не с кем говорить - поскольку мы можем обещать и указывать на крайности. Ошибка здесь - дверь на сцену, где один обречен повторять, а другой - молчать. Но если зрителей нет - в чем смысл спектакля? Но если другой скажет что-то себе, а я - себе, если мы перестанем бросаться словами и бережно соберем их, если мы доверим другому услышать себя? Кто знает, возможно, это поможет выйти из поля отрицающего монолога к переводу - речевой совместности, необходимости (не всегда внятной) и себя и другого. Подозреваю, что когда мы перестаем сутенировать речь, сдавая ее внаем собственной тени (пародии на другого) - исчезнет вынужденность, которая придает каждому акту осознавания привкус презентации, инновационного педсовета или провинциального стрипа. И тогда, если всмотреться в то, что когда-то называли ошибкой и признаться, что ничего не понимаем, мы сможем разглядеть оттенки: одиночество, запертость, увлеченность, бегство, разочарование, мечта... что-то еще или кто-то...
